Неопровержимые рассказательства

Что узнали журналисты от Владимира Путина на большой пресс-конференции.

17 декабря состоялась большая пресс-конференция Владимира Путина. Центральной темой обсуждения стала жизнь и судьба бывшего корреспондента “Ъ” Ивана Сафронова. В этом обсуждении деятельное участие принимал специальный корреспондент “Ъ” Андрей Колесников.

В Центре международной торговли собрались журналисты федеральных изданий и иностранные корреспонденты. Среди тех и других бросался в глаза генпродюсер RTVI Сергей Шнуров. Во-первых, он устроился в первом ряду. Нельзя было не то что не заметить, а оторвать глаз. Так в свое время пресс-конференцию Владимира Путина украсила лишь Ксения Собчак.

— А как частное лицо? — спросил я.— У частного лица есть вопросы?

— Есть,— согласился он, но мне про этот вопрос ничего не сказал.— Хорошо бы успеть задать вопрос. Очень много дел.

Я подумал, что это искренний ответ. То есть Сергей Шнуров опасался, что он может уйти с пресс-конференции до того, как задаст вопрос.

В зале было почти безлюдно. Парада безумных плакатов я не увидел. От этого интуитивно усиливалась тревога: да состоится ли вообще? Без традиционного журналистского мракобесия перед каждым вопросом и после него, без цыганских плясок в отблесках пожарищ, в которых сгорают да никак не сгорят останки репутации региональных журналистов, представить себе такую пресс-конференцию было просто невозможно.

Да, здесь тоже готовились. Но все-таки обнадеживало, что та часть пресс-конференции, которая будет сосредоточена в Центре международной торговли (ЦМТ), пройдет по крайней мере без обычного адского воя и свиста, который непрерывно сопровождает ее, особенно ближе к финалу: корреспондентам из регионов выделили площадки в столицах федеральных округов.

На первом этаже так же, как раньше, работал буфет. Все было, впрочем, упаковано по отдельности: каждый бутерброд, каждый кусок хлеба, отчего он тут же не лез в горло…

И очередей никаких ни за чем не было, так что люди начинали представляться на этой пресс-конференции таким же дефицитом, как туалетная бумага в советское время, а также в начале пандемии.

— Во сколько закончится? — спросил в полной тишине зала в ЦМТ тележурналист Андрей Караулов пресс-секретаря президента Дмитрия Пескова за минуту до появления президента.

Все тут, такое впечатление, куда-то торопились. У всех были гораздо более важные дела.

Господин Песков пожал плечами. Это его волновало в последнюю очередь.

Нет, и господин Караулов не задал своего вопроса. А вернее, задал — как раз про то, когда все закончится.

Последнюю сверку прошли и площадки в городах федеральных округов. Самым эффектным модератором на этих площадках следовало признать того, который был застигнут перед прямым эфиром в Туле (это была, без сомнения, очередная административная победа губернатора Алексея Дюмина; нокаут просто): на маску его был нанесен принт с тульским пряником, отчего модератор казался подавившимся этим пряником, особенно если смотреть ему в глаза. Они были от нервов заметно выпучены.

В Петербурге модератор отрекомендовал коллег как «интеллигентных журналистов», среди которых выделялся молодой человек с плакатом «Бомба». Хотелось, конечно, вызвать ему саперов.

Тона, в которые были раскрашены все студии на всех площадках, были теплые, а не холодные бело-голубые, как обычно. Разговор то есть обещал стать доверительным.

Фотографы в Ново-Огарево не успевали менять позиции. И у них вдруг появилась работенка

Фото: Дмитрий Азаров, Коммерсантъ

В самом начале Владимир Путин с помощью журналистки из Владивостока рассказал об итогах года. Журналистка сидела в глубине помещения, а на первом ряду можно было даже издалека заметить обиженную Богом и судьбой, а больше всего самой собою корреспондентку, которую Владимир Путин на одной из первых пресс-конференций назвал Машей, а она его с торжеством — Вовой. Она сразу написала об этом книгу (он — удержался) и с тех пор ходит на эти пресс-конференции, убежденная в своей неизбывной нужности президенту, а слова ей не дают. Она никогда не узнает о том, что для того, чтобы дали, от нее потребуется больше адекватности (да хотя бы сколько-нибудь). Надо же, как один вопрос и один ответ может перепахать человеку жизнь.

Теперь она сидела в первом ряду, бледная и гордая, без маски (она явно отказалась ее надевать перед эфиром, решив пойти до конца: и что вы мне сделаете? Ах, ничего?.. Тогда я вам сделаю…), кажется, закусив губу; вокруг нее все тянули руки, а она — нет, сложила их на коленях: сам позовет. Но нет, он так и не позвал. Опять не позвал…

Итоги года оказались неплохими, между прочим, точнее не такими плохими, какими могли бы показаться прожившим его россиянам, если бы Владимир Путин не рассказал им, как на самом деле обстоят дела.

После каждого вопроса с микрофона, который девушки подносили ко рту спрашивающего, они снимали ветрозащиту («набалдашник», как охарактеризовал его Дмитрий Песков) и дарили надышавшему на нее журналисту на память. Это была новая идея, во всех отношениях навеянная суровыми ковидными ветрами.

В Ново-Огарево кроме президента сидели несколько журналистов кремлевского пула. Они две недели провели на изоляции в центре города и теперь по всем признакам просто наслаждались свободой, вдыхая в Ново-Огарево ее пьянящий воздух и наполняя им каждую клеточку своих здоровых легких. Требовать от них еще и задавать вопросы стал бы только сумасшедший. Но жизнь показала, что и они все-таки зачем-то выговорились. Одному из них президент рассказал, как государство побеждает вирус.

Корреспондента в Новосибирске Владимир Путин заверил, что сам прививку не делает лишь потому, что ему не положено: есть те, кому нужнее. Версия не произвела впечатления.

Корреспондент «Комсомольской правды» Александр Гамов бросил прямо в глаза президенту:

— Это просто здорово, что в такое время вы нас всех собрали и дали возможность сказать вам правду!

На этих словах господин Путин едва заметно улыбнулся. А мог бы и расхохотаться: и правда смешно.

Правда состояла пока в том, что «просто очень сложно, ужасно сложно, так тяжело никогда не было в России». То есть растут цены (об этом можно было, так как Владимир Путин сам сказал несколько дней назад и уже принял меры).

— Начинающему журналисту я хочу дать слово,— предупредил Дмитрий Песков.— Я увидел Сергея Шнурова. Дайте, пожалуйста, микрофон.

«Самый козырный вопрос, про Навального» он, как известно, оставил коллегам. А так-то Сергей Шнуров интересовался, получит ли Дональд Трамп политическое убежище, как в свое время Эдвард Сноуден.

Для этого Дональду Трампу следовало сделать по крайней мере столько же, сколько Эдвард Сноуден. А он сделал несравненно меньше.

Вопрос Сергея Шнурова как человека (не был ли он вдохновлен нашим разговором перед эфиром? Или, наоборот, не был ли вдохновлен будущим вопросом во время разговора?) имел право на существование, но был риторическим: про то, можно ли нашу жизнь охарактеризовать без мата.

Это были и правда вопросы начинающего журналиста: ответы были нужны меньше самих вопросов.

— Некоторое время назад вышло несколько интересных расследований, например, про вашу дочь, бывшего зятя Шамалова, других якобы близких вам людей. На этой неделе вышло расследование про Алексея Навального. Почему до сих пор не возбуждено дело по факту его отравления и кто его отравил? Скажите, пожалуйста.

— Прочитать этот материал невозможно,— пояснил Владимир Путин.— Я его полистал, конечно, поскольку меня вроде как касается, но там такая компиляция, все навалено в одну кучу, что я так до конца не дочитал. Но на что я хотел обратить внимание сразу? Там все время говорится: «зять президента», «зять президента». В конце пишут, что все-таки бывший зять. Хотя по ходу пьесы все время ввинчивают в сознание читателя, что это зять.

Он не отрицал, что зять, подчеркивал только, что бывший. И даже это можно было уже считать прорывом: Владимир Путин на такие темы раньше рассуждать вообще отказывался. То есть подтверждал или опровергал кто угодно, только не он.

Он даже пояснил и за акции, приобретенные господином Шамаловым за $100:

— Дальше: кто и как получил какие-то акции в этой компании? Оказывается, компания опубликовала свои данные на этот счет. Оказывается, были программы поощрения высшего менеджмента. И господин Шамалов так же, как и другой высший менеджмент, получил по единым правилам. Есть и другие программы, для другого уровня управления, они получили по другим правилам, ничего такого особенного здесь нет.

Затем президент предсказуемо обвинил господина Навального в том, что его поддерживают американские спецслужбы:

— Теперь что касается пациента в берлинской клинике… Я знаю, Песков, кстати, мне вчера только сказал о последних измышлениях на этот счет по поводу данных наших спецслужбистов и так далее. Слушайте, мы прекрасно понимаем, что это такое. И в первом, и в этом случае это легализация. Это не какое-то расследование, это легализация материалов американских спецслужб. А что, мы не знаем, что они локацию отслеживают, что ли? Наши спецслужбы хорошо это понимают и знают это. И знают сотрудники ФСБ и других специальных органов, и пользуются телефонами там, где считают нужным не скрывать ни своего места пребывания, и так далее. Но если это так — а это так, я вас уверяю,— это значит, что вот этот пациент берлинской клиники пользуется поддержкой спецслужб, США в данном случае. А если это правильно, тогда это любопытно, тогда спецслужбы, конечно, должны за ним присматривать. Но это совсем не значит, что его травить нужно. Кому он нужен-то? Если бы уж хотели, наверное, довели бы до конца. А так, жена ко мне обратилась, я тут же дал команду выпустить его на лечение в Германию, в эту же секунду.

Свежих сведений и фраз здесь было немного. Но они были не нужны. Снова имело скорее значение, что господин Путин публично рассуждает на темы, которыми раньше пренебрегал.

Тем временем поразила девушка из Рязани с плакатом «Я беременна». Оказалось, что она не то чтобы даже скорее беременна, чем нет, а вообще нет, и плакат был для привлечения внимания («Я подумала, что, если у меня будет яркая табличка о том, что я беременна, меня наконец-таки заметят. И мне повезло, спасибо»).

И для чего? Чтобы попросить дать звание Героя России вице-губернатору Рязанской области.

Нет, это был перебор даже для таких девушек. Плохо, девушка, очень плохо. И еще хуже.

Расхотелось заниматься с такими девушками одной профессией.

Но я все-таки решил ею еще позаниматься, то есть спросил о действительно наболевшем, и давно:

— С легкой руки Валентины Терешковой в Конституции появилась статья, которая приводит к обнулению президентских сроков, ваших президентских сроков. То есть вы можете приступить, собственно говоря, в 2024 году снова. Что это означает? Вы, правда, готовы приступить или вы не хотели бы стать, например, «хромой уткой», по крайней мере раньше времени? Про что, собственно говоря, вы думали, когда так активно солидаризировались с этой идеей? В глазах многих людей, в том числе и в моих, это было довольно жестоко по отношению к Конституции. Владимир Владимирович, я хочу спросить: оно того стоило?

Ответ-то, между прочим, был, против ожиданий даже, по существу:

— По поводу того, что стоило делать или не стоило делать в рамках поправок в Конституцию. Знаете, у меня есть одно универсальное правило. Отвечая на этот вопрос, нужно понимать, пойдет что-то, то, что мы делаем, на благо страны или нет. Если не пойдет, то не стоило, а если пойдет, то стоит делать. Я для себя еще не принял решения, пойду я, не пойду на выборы в 2024 году.

То есть пойдет это во благо или не пойдет. Да, это было честно. Но что касается стабильного развития страны, это многого стоит. Но формально это решение от народа есть (Владимир Путин попутно признал к тому же, что да, формально.— А. К.). Делать это, не делать — посмотрю.

То есть он все-таки сам решит, во благо это стране или нет. Ну и в самом деле, кто тут ему помощник?

И видимо, если что, стоять на пути прогресса не будет.

Второй мой вопрос был таким же, можно сказать, личным, как у Сергея Шнурова. (Учимся у начинающих задавать два вопроса подряд.) Он касался судьбы Ивана Сафронова. Все же надо полностью привести, так как слова важны:

— Несколько дней назад вы высказались по делу Ивана Сафронова. Главное из того, что я уловил: если он брал информацию из открытых источников, то ему никак нельзя предъявить статью «госизмена». В этом, как я понял, состоит ваше убеждение. Скажите, удалось ли вам за эти несколько дней выяснить подробности этого дела, как вы собирались? Из каких, например, источников, следствие считает, он брал информацию? И не слишком ли легко и часто стали применять эту тяжелейшую статью?..

Если даже предположить (вчера появилась информация сразу в нескольких СМИ, что он брал информацию, может быть, и из неоткрытых источников), если даже это предположить,— ну ладно, в конце концов… Он мог оступиться. Это был бы… если бы это было… идеальный случай, когда не ведал, что творил. Уверен, что его в такой ситуации можно было бы простить. Я знаю Ивана не хуже, чем знал его отца, кристально честного человека. И в этой ситуации я готов поручиться за Ивана Сафронова прямо сейчас. И не повторится, Владимир Владимирович, если что. А если повторится, пойдем вместе… Но не с вами, а с ним.

— Из открытых источников он брал информацию или из неоткрытых, следствие должно разобраться с этим,— пожал плечами господин Путин.— Ведь его судят не за его журналистскую деятельность — в этом же весь цимес, весь смысл того, что происходит. Он же не какой-то диссидентствующий журналист, который борется с властью, а за это его прищучили, хватают и сажают в тюрьму. Это же никак не связано с его профессиональной журналистской деятельностью, связано с достаточно длительным периодом его работы и в рамках помощника или советника Рогозина (Дмитрия Рогозина, главы «Роскосмоса».— “Ъ”), когда он в правительстве работал, и в «Роскосмосе» работал, не связано с журналистской деятельностью вообще.

Владимир Путин уже не настаивал, как неделю назад, на встрече с правозащитниками, что Ивана Сафронова уже осудили, но еще утверждал, что его судят (до этого на самом деле далеко, и очень).

— Вы сказали, что он мог оступиться,— продолжил президент, и тут каждое слово, мягко говоря, имело значение.— Ну да, бывает. За это можно было бы простить.

Возможно, это было главное. Владимир Путин уже допустил такую возможность. И он не сможет забыть об этом. Не дадим.

— Бывает и так,— продолжил он.— Надо смотреть степень общественной опасности содеянного, какой он реально вред нанес. Вообще, ему вменяется шпионаж на самом деле, измена. Но самый большой грех, который у нас есть,— это предательство. Сдача информации закрытого характера иностранной спецслужбе — это предательство. Я понимаю, что, может быть, это не очень хорошо звучит для тех, кто доверял этому человеку, доверяет и хорошо к нему относится. Я вам сочувствую.

Спасибо, пока не в чем. Но странная теплота в голосе появилась, не так ли?

Между тем то, что было сказано о предательстве, так и есть. Именно так думает, в этом убежден. Смерть предателям. Похоже, можно простить остальные смертные грехи: гордыню, алчность, зависть, гнев, похоть, чревоугодие даже… Но не предательство.

— Также, честно говоря, как ни странно, могу и ему посочувствовать, если он действительно оступился,— и опять послышалась эта странная теплота (послышалась?).— Но если в течение длительного времени сознательно собирал информацию и сознательно сдавал ее представителям спецслужбы за вознаграждение, все-таки это говорит о его внутреннем содержании (теплота пропала.— А. К.). Повторяю еще раз: суд в конечном итоге должен будет определить степень общественной опасности и принять решение. Можно ли его потом простить и помиловать — это вопрос следующего этапа. Пока об этом говорить преждевременно.

Но все-таки не исключено. Президент повторил это. Об этом следует помнить. И ему тоже.

Обсудили легкую тему: с Артемом Дзюбой.

— А вы смотрели это видео? — интересовался Владимир Путин у журналистки Ольги Богословской.

— Вы знаете, Владимир Владимирович, я думаю, что в той или иной мере вся страна смотрела. Я не до конца досмотрела это видео, но по первым кадрам было понятно, о чем идет речь.

Тогда почему не досмотрела? Что-то не сходилось.

— Я не смотрел,— пожимал плечами Владимир Путин.

Про Сергея Фургала Владимир Путин заметил, что у него были с бывшим главой Хабаровского края добрые отношения.

Это, кстати, может теперь помочь господину Фургалу против воли Владимира Путина.

Пресс-конференция теперь шла очень уже своим чередом. Без всплесков и нервов. Немного потрепал их британский журналист, которому президент сказал: «Говорите, мы белые и пушистые? По сравнению с вами — да».

Я поймал себя даже на мысли, что не хватает того крика бешеных интервьюеров с плакатами в зале, когда они не дают закончить президенту ответ, только чтобы прокричать свой вопрос.

Кстати, за три часа это был единственный иностранный журналист, которому дали слово. И потом был еще только один, исландский, так сильно любящий Россию, что лучше бы не надо.

— Ясно только, что представители тех народов, которые подверглись таким репрессиям, их представители же, во-первых, с хлебом-солью встречали оккупантов, представители почти всех этносов Советского Союза, там, где оккупанты входили. А что, таких не было, что ли? Да предатели везде были!

Пресс-конференция шла уже четыре с лишним часа, и все вопросы были вроде заданы, и ничего не пропустили.

Огня вроде было маловато все же. Но, может, и к лучшему.

Пресс-конференция заканчивалась апофеозом, в центре которого оказалась елочка

Фото: Дмитрий Азаров, Коммерсантъ

И вдруг, когда в Ново-Огарево, уже после мероприятия, Владимира Путина снова спросили про дело Ивана Сафронова, он снова чрезвычайно оживился.

— Можно про Сафронова уточнение небольшое? — спросили его.— Вы сказали, что его обвиняют, в том числе и в том, что он работал помощником Рогозина в правительстве, если не ошибаюсь…

— Разве я так сказал? Нет, я так не говорил,— удивился президент.

— Послушайте, я не сказал, что его обвиняют за то, что он работает помощником. Я сказал, там эпизоды его деятельности, которые следствие считает противоправными… Они связаны не с работой его в качестве журналиста в «Коммерсанте», они связаны с достаточно длительными промежутками его жизни. В том числе и в то время, когда он работал помощником Рогозина. Вот и все. Он собирал и передавал информацию. Так говорят мне следователи.

То есть Владимир Путин в контакте с ними. Уже хорошо. Или не знаю.

— Там же нет желающих его преследовать, вы что думаете, там у него какие-то враги собрались, в ФСБ там или в Следственном комитете? Да нет там никаких личных врагов! Что он кому-то там наступил на пятки, кого-то там прищучил, в чем-то там обвинил? Нет же, такого не было! Вопрос в другом: то, что он сделал, подпадает под ту квалификацию, которая сформулирована, и под то преступление, которое ему инкриминируют или нет.

— Можно нам сказать следователям, в чем конкретно его обвиняют?

— В передаче секретной информации представителю спецслужб западных стран. Это прямое обвинение. Вот и все… Понимаете, вот эта такая тонкая вещь. Пускай следователи спокойно разбираются. У него нет врагов! Да вы поймите…— Владимир Путин казался разгоряченным.— Нет врагов! Ну то, что человек, работая в сфере информации, собирал какую-то информацию, которую не должен был передавать представителям спецслужб, сознательно! Делая это — это очевидный факт, правда? Будем из этого исходить. Если он просто как журналист, свободный журналист, исполнял свои обязанности, заключил с кем-то договор, допустим, даже с западным средством массовой информации, нравится это здесь властям или не нравится,— это другой вопрос. Но если он собирал информацию закрытого, секретного характера и, понимая, что он передает представителю спецслужбы, делал это, но это другая, видимо, история, правда? Вот в этом все дело. Вот и все. Ничего там, там нет никакого заговора!

— Вдруг на Рогозина давят через него? — поинтересовались у него неестественным предположением из области кухонной конспирологии.

— Чушь собачья! — воскликнул президент.— На Рогозина, что на него давить?.. Он чиновник. Сегодня работает, работает хорошо, пускай и дальше работает. Не хочет работать или работает плохо — поменяем его. С этим ничего такого особенного нет. Кстати говоря, так он набирает, набирает как руководитель «Роскосмоса»... Нет здесь никакой теории заговора, чушь собачья! Просто выбросьте это из головы! Может быть, он, я понимаю, что из вашего цеха, многие его знали лично и знают лично, но что с этим поделать… Если он сознательно собирал, сознательно передавал, зная, кому он передает и что передает,— ну, извините… Тогда пусть ответит. Но следователи и спецслужбы должны это доказать. Это правда. Ну докажут — значит, суд рассмотрит. Не докажут — тогда должны будут перед ним извиниться.

Вот такая перспектива заинтересовала больше всего остального даже...