События последних дней указывают на всё большую турбулентность и неоднозначность политической ситуации
"Добролюбие" с ограниченными возможностями
Дорогостоящий пандус для инвалидов бесследно пропал с территории парка отдыха "Водный" в Новокузнецке.
Что важнейшего произошло в 2024 году в мире?
Что важнейшего произошло в 2024 году в России?
Что важнейшего произошло в 2024 году в Кузбассе?
...
Умер Дмитрий Хоботнев
На 42-м году ушел из жизни поэт, прозаик, член Кемеровского отделения Союза писателей России Хоботнев Дмитрий Николаевич.
Дмитрий Хоботнев – выпускник факультета русского языка и литературы Кузбасской государственной педагогической академии, член новокузнецкого литературного объединения "Гренада", автор книги "Мост" (2008), один из авторов коллективного сборника "Гренада" (2006) и многочисленных публикаций в сибирской прессе ("Огни Кузбасса", "Кузнецкая крепость", "Кузнецкий рабочий", "Кузбасс", "Новый енисейский литератор"). Трудился на шахте "Ольжерасская" горнорабочим очистного забоя.
Был участником Всероссийского совещания молодых писателей в г. Каменске-Уральском (2007), VIII и IX Форумов молодых писателей России в Москве. Член Союза писателей России с 2008 года.
Работая в разных жанрах (рассказ, стихи, сказка, драма, детектив, психологическая и фантастическая повести, роман), развивал интеллектуально-психологическое направление современной прозы. Главной темой своих произведений считал внутренний мир человека.
Друзья и коллеги, собратья по перу выражают искренние соболезнования родственникам в связи с безвременной кончиной Хоботнева Дмитрия Николаевича.
Память о талантливом писателе и друге навсегда останется в наших сердцах!
Пришла СМС от члена СП. Сначала прочитал от кого и подумал, что опять кто-то умер! Члены у нас в основном старенькие! Ан нет: Умер Дима Хоботнев, самый молодой...
Потом ночью шла строка: "Никто не вспомнит обо мне!"
Утром думал чем отличаются имена Дмитрий и Димитрий?!
- А что ты не публикуешь отрывки из романа "Димон" или "Демон"? Когда ты читал его в 2000-м году в "Гренаде", я ухахатывался, а девки молчали, ибо не понимали, что это про сейчасное..
- Теперь роман называется "Тишина", публиковать нет смысла - гонорары не платят!
- Вот именно, чтобы твой текст напечатали надо платить самому?!
Помнится, было тепло и влажно. Однотонное, как серый натяжной потолок, небо создавало тот парниковый эффект, при котором только огурцы выращивать, а не наслаждаться погодой.
Впрочем, место, где я в тот день оказался, с теплицей ничего общего не имело. Здесь, правда, сеяли, понимая, однако, что надежды на всходы нет. Одним словом, это было кладбище.
Я никогда не любил кладбищ, хотя кто их любит, если разобраться?
Разница лишь в том, что нелюбовь у каждого своя. Причина моей нелюбви крылась в неухоженных могилах. Меня всегда угнетал их скорбный вид.
Есть здесь и весьма существенный личный момент. Будучи уже далеко не юношей, я так и не обзавелся наследниками. Разумеется, имущество после завершения человеком жизненного пути не пропадает – всегда найдется какой-нибудь восьмиюродный, желающий предъявить права на материальные блага. Однако, когда речь заходит о том, чтобы хоть раз в три года покрасить оградку или подновить памятник, желающих афишировать родственные связи с усопшим становится значительно меньше. Это не хорошо и не плохо. Это нормально и логично. Чтобы о тебе помнили тысячелетия, нужно лежать в чем-то вроде египетской пирамиды, а не в такой ненадежной штуке, как земля.
Наверное, многим из живущих доводилось заявлять о безразличии к того же лукавства.
В этот теплый влажный день были похороны. Предавали земле мою соседку по подъезду, древнюю старушку, пережившую собственных детей. Собралась кучка претендентов на опустевшую квартиру, и было даже несколько любопытно наблюдать за тем, как они пыжились и пускали пыль в глаза друг другу, намекая на первоочередность. Бабка была, в сущности, безвредным человеком, и, когда меня попросили помочь на церемонии, я не увидел причин для отказа. Не хватало мужчин нести гроб, а о затратах на услуги ритуального агентства борцы за квартиру как-то позабыли. Впрочем, Бог с ней с квартирой, это к делу не относится.
До кладбища доехали на специальном автобусе с отсутствующими задними сиденьями, и по приезду я понял, что моя помощь, в сущности, не требовалась. Место захоронения располагалось не далее, чем в пятидесяти метрах от дороги, а старушка была очень легкой, так что вполне могли обойтись даже женскими силами.
На старом кладбище давно уже закончилось место, и хоронили только тех, кто еще в незапамятные времена позаботился о делянке. Могилы причудливо и непостижимо соседствовали с частными избушками, так что домовладельцы, сажая картошку, легко могли дотянуться до ближайших оградок. К тому же я узнал, что многие из этих крестьян успели за последние годы значительно уменьшить площадь своих огородов, продавая землю под погребения. Вырученные таким способом деньги они банально пропивали.
Когда мы несли гроб, единственным осложнением явилась узковатая тропинка. Сюрприз ожидал в конце пути. Оказалось, что могила еще не докопана. Могильщиков родственники нашли где-то на стороне, так как такса кладбищенских землекопов показалась им завышенной. Яма была уже готова, но за десять минут до нашего приезда заявился невысокий пожилой человек и, представившись смотрителем, попросил углубиться еще на штык, мол, налицо несоответствие санитарным нормам. Подозреваю, что ему эти нормы были до лампочки, а истинная причина принципиальности скрывалась в желании отомстить за отказ от местных услуг. И теперь два раздетых по пояс взмокших мужичка лихорадочно махали лопатами на дне могилы, проклиная смотрителя и духоту.
Мне предстояло торчать здесь до окончания церемонии, чтобы вернуться на на автобусе, и, определив навскидку, что работы не меньше, чем на полчаса, я отправился побродить по окрестностям.
Это было абсолютно бесцельное хождение, убить время, не больше. Меня с этим кладбищем ничего не связывало. Здесь наблюдалось то самое угнетающее запустение. Свежие могилы практически отсутствовали, а ухоженные пребывали в явном меньшинстве. Повсюду я видел ржавые оградки и памятники, выцветшие фотоовалы, покосившиеся, а то и вовсе упавшие кресты, мощные, чуть не в человеческий рост, кусты, растущие прямо над захоронениями. Бутылки из-под спиртного с бледными от дождей и снегов этикетками валялись под растрескавшимися почерневшими скамейками. Попадались могилы, где земля осела на добрых полметра, засосав в себя почти рассыпавшиеся плиты. На ум невольно приходила мысль: за чем, собственно, смотрел смотритель, столь рьяно пекущийся о санитарных нормах? Из тех памятников, на которых еще можно было различить даты, самым старым оказалась заржавевшая донельзя металлическая пирамидка. У меня уже начали чесаться глаза, когда я наконец сумел в гравировке на квадратной табличке различить цифры 1876-1952. Помнится, легкие мурашки пробежали по коже. Я словно на миг ощутил связь времен и поколений. Не ахти какая старина – тысяча девятьсот пятьдесят второй год. Но я подумал, что человек, лежащий здесь, всеми забытый и покинутый, на тринадцать лет старше Гитлера. Он родился всего лишь через пятнадцать лет после отмены крепостного права, а, когда началась Великая Отечественная война, уже был стариком. А его дед или прадед могли появиться на свет еще в первую Отечественную войну. Всего каких-то три-четыре поколения разделяли изобретение фотографии и создание атомного оружия. Вдруг представилась длиннейшая цепочка, ведущая куда-то за горизонт в невообразимые времена каменных орудий и мамонтов. И ведь этот человек наверняка знал своих родителей, те – своих, и так из века в век, из тысячелетия в тысячелетие пробивалось, превращаясь в дерево, семя, брошенное когда-то в землю эволюции. И, словно листья осенью, опадали с него люди, обращаясь в подобия таких вот ржавых, никому не нужных памятников. Да, это действительно угнетало. Точно я попытался примерить на себя рубашку времени и ощутил, насколько мелковат мой размерчик. Я ходил по этим тихим «улицам», разглядывая блекнущие фотоовалы, и шепотом ругал смотрителя, по вине которого пришло на ум подобное коротание времени. Какое коротание может быть у чего-то неизмеримого? Не время я коротал, а себя, бесцельно и бессмысленно. Конечно, останься я наблюдать, как вспотевшие мужики роют могилу, цельности и смысла больше не стало бы, но я, по крайней мере, не увидел бы эту ржавую пирамидку и не стал бы себя накручивать разными угнетающими мыслями.
Когда я вернулся к месту погребения соседки, могильщики уже выбрались из ямы и тяжело торопливо курили, усевшись на ближайшую оградку. Смотритель стоял в сторонке, и в его цепком хитром взгляде читалось удовлетворение. Кучка наследников окружила стоящий на двух табуретах гроб. Женщины всхлипывали, получалось у них неважно. Маленькое морщинистое лицо покойницы казалось неестественно желтым на фоне белой подушки. Странно, во мне, постороннем, в сущности, человеке, было больше сожаления, чем в тихо ненавидящих друг друга родственниках. Я смотрел на них и понимал, что памятник в виде грубой стальной трапеции с маленькой круглой фотографией обречен с этого дня на одинокое ржавление, что только дождь, снег да палящее солнце будут его посетителями. Связь времен разорвалась, память дала сбой… «Клуб неухоженных могил» – именно такую вывеску следовало бы поставить у входа в это тоскливое место. Но только ли это? Сколько таких мест по нашей земле? Сколько брошенных деревень, от которых остались лишь ржавые трапеции и едва различимые даты? Простые добрые ценности ушли на второй план, пропустив вперед таких вот ненавидящих друг друга людей, не думающих о том, что «клуб неухоженных могил» ждет, когда они наконец-то присоединятся к позабытой старушке…
Гроб зарыли быстро, как показалось, даже излишне быстро. Воткнули в комковатую жесткую землю памятник и оградку, выпили понемногу, раздали носовые платки и конфеты... И все. Женщины даже не всхлипывали, и какие-то посторонние, не имеющие связи с погребением, тихие разговоры прокрались в душный воздух. Едва ли не кожей я ощутил, что уже здесь, около неувядших погребальных цветов, началось ржавление памяти...
Меня, разумеется, пригласили на поминки, которые заказали в маленькой обшарпанной столовой, в обычные дни служащей приютом для любителей опрокинуть стопятьдесят на скорую руку.
Ехать не хотелось, но я поехал – лишь для того, чтобы хоть один человек искренне помянул ушедшую в неизвестную даль старушку.
После первого же стакана, который предварила речь одного из родственников, явно тяготившегося своей ролью, ржавление стало зримым. У меня на глазах стальные прутья оградки начали покрываться бурыми разрастающимися необратимо пятнами. Цветы вяли, превращаясь в медленно оседающую землю. Неудержимый вьюн обвивал памятник, впитывая в себя, точно удобрение, погребальные соки. И только птицы щебетали над запустением, понимая, что так нельзя, понимая, что абсолютное забвение убивает не мертвых – оно убивает живых, разрушает в них что-то очень важное, что-то отличающее человека от дикого зверя.
Домой я вернулся около шести часов вечера. В пакете лежала водочная поллитровка, которую мне всучила «благодарная» родня. В кармане брюк – носовой платок и конфеты. В одиноком зале я сел в кресло и разложил все это на стоящем рядом журнальном столике. Такое нехитрое меню предлагали нынче в «клубе неухоженных могил». Отпивал прямо из горлышка, закусывал конфетой, утирал губы платком, глядел на наливающийся темными красками вечер за окном. Потом повторял все снова: водка, конфета, платок, вечер... И чем больше я повторял, тем сильнее ржавела память, тем причудливее змеился вьюн по крестам и плитам, тем глуше становились звуки похоронного марша... Я засыпал, и мне хотелось только одного – никогда не стать членом «клуба неухоженных могил». Я думал о том, что величайшие злодеи остаются в тысячелетиях, а простые незаметные люди тают и исчезают, словно крохотные свечки. Конечно, невозможно жить веками для всех, но почему же нельзя, чтобы хотя бы несколько человек, а потом их дети, внуки, правнуки хоть на миг вспоминали о тебе, поднося платок к губам?..
Я уснул в кресле, не найдя ответа на вопрос, с одним лишь печальным осознанием, что так было, есть и будет всегда.
декабрь 2012-октябрь 2013
Есть такая русская традиция, что у гроба должен быть дежурный и ночью и днём?!
Есть такая русская традиция, что у гроба должен быть дежурный и ночью и днём?!
Где вы плакальщицы и Почётный караул Культуры?
Есть такая русская традиция, что у гроба должен быть дежурный и ночью и днём?!
Где вы плакальщицы и Почётный караул Культуры?
Любовь Никонову на следующий же день закопали в мой День Р, будто спешили - с глаз долой?! Димка, а ты там со жмуриками, так сказать экзестенциональную точку наблюдай...
Но в жизни виновника торжества её нет!
Автор: Хоботнев Дмитрий Николаевич
Дороги словно не было. Ее контуры смутно угадывались в черно-белой кутерьме по снежным отвалинам, оставленным грейдерами. Обычное дневное оживление не имело ничего общего с десятью часами вечера, когда ледяной ветер, надсадно завывая, хлестал по окнам автобуса тяжелыми хлопьями.
За сорок минут пути один лишь раз из темноты вынырнули два зловещих желтых пятна, подмигнули нам и сгинули.
Водитель с видом деревенского увальня-флегматика беспрестанно ворчал, приводя в тихое бешенство, не только ворчанием, нопод стать внешности манерой вождения.
Чем дальше, тем отчетливее я понимал, что не успею. До Нового года оставалось два часа, а автобусу предстояло еще сделать здоровенный круг по окраине, прежде чем развернуть облепленное снегом рыло в сторону моего дома.
Позади меня царило пьяное воодушевление. Звеньевой, комбайнер и четверо рабочих пили дешевый коньяк, заедая его шоколадом, и резались в дурака трое на трое, приспособив под карточный стол брошенный на поручни сидений кусок фанеры.
Впереди меня мастер и заместитель начальника дули баночное пиво, с важным видом болтая ни о чем.
Справа от меня, скрестив на груди руки, богатырским сном спал слесарь.
Закончился год, закончилась трудовая вахта, закончилась последняя смена этого года и этой вахты. И лишь окаймленная снежными отвалами дорога, казалось, не кончится никогда.
Я прекрасно относился ко всем девятерым вышеназванным людям, однако осмысление того, что они, живущие на окраине, успеют к столу, а я вместо речи президента буду слушать ворчание увальня-флегматика, вызывало в сознании одну навязчивую картинку, как мы целых двадцать минут простояли у сельского магазинчика в ожидании, пока любители коньяка сделают выбор, будто в этой дыре можно купить что-то стоящее.
Ветер выл, раскачивая тяжелую автобусную тушу, и дизель устало хрипел под этим натиском, точно вот-вот готов был зайтись в последнем предсмертном кашле. Я, выставив голову в проход, пытался сквозь лобовое стекло, которое без устали скребли дворники, разглядеть какой-нибудь ориентир, чувствуя, как боль нарождается в глазах от безумной пляски непогоды.
Когда машина вошла в крутой поворот и со скрежетом сменила скорость на самую малую, мне показалось, что где-то за гребнем окаменевшего снега промелькнули отблески пламени.
– Ничего себе, – заорал водитель. Впрочем, оговорюсь, заорал он несколько иначе и вообще все, что прозвучало тогда, звучало несколько иначе, чем я описываю, потому как истинных выражений не стерпела бы даже бумага.
Автобус остановился, и на миг сделалось тихо и страшно.
А потом с пыхтением отворилась автобусная дверь, и все, кроме продолжающего похрапывать слесаря, выбежали на дорогу.
Метрах в тридцати от обочины возвышалась массивная стальная опора линии электропередач, и возле нее под погребальное завывание ветра догорал искаженный остов легкового автомобиля.
Судя по следу, оставшемуся на отвале, и беспорядочно вспаханному, изорванному снежному полотну за ним, машина на большой скорости вошла в поворот и, потеряв управление, буквально улетела вниз, отчаянно при этом кувыркаясь.
Стальная вышка приняла на себя чудовищный удар спокойно и уверенно и теперь отрешенно и мрачно взирала на охваченный огнем бесформенный ком.
Несколько минут мы просто стояли и смотрели. Я хорошо запомнил лица. Особенно лицо зама: он улыбался, он вообще любил улыбаться.
Потом, словно по какой-то неозвученной команде, мы перелезли через отвал и, не спеша, сгибаясь под свистящими порывами, двинулись к вышке, спотыкаясь в неглубоком, но необычно цепком снегу.
Странное и, боюсь, не совсем здоровое любопытство направляло наши ноги. Жуткое мучительное удовлетворение посещает порой людей при виде чужой смерти – удовлетворение непричастности. Радость от того, что это случилось не с ними.
Пока мы шли, кто-то без устали высказывал на все лады одну мысль.Дескать, понакупят права, а ездить не умеют, и пьяные, и лихие, и все в том же духе.
Вблизи машина выглядела еще хуже, чем с дороги. Невозможно было определить даже модель. Крыша сплюснута и разорвана пополам, и в том разрыве среди угасающих оранжевых лоскутков мы увидели черный оскалившийся череп с запекшимися в коричневую массу глазницами.
Кого-то стошнило, судя по звуку. Я же ощутил себя на мгновение стоящим на верхушке этой громадной смертоносной опоры. Будто ветер качает меня, а внизу пропасть, и в голове точно крутятся маленькие бешеные лопасти, не дающие мыслям собраться воедино.
– Смотрите, – вдруг воскликнул самый старший из рабочих, указывая пальцем куда-то в сторону. Метрах в семи от машины что-то темнело.
Водитель достал карманный фонарик. Рука его дрожала, и луч упрямо не желал высвечивать цель.
Слева от меня что-то чиркнуло. Я повернул голову и в свете спички увидел раскрасневшееся от коньяка лицо звеньевого.
– Вылетела, – коротко бросил он, раскуривая сигарету. Луч, наконец, остановился. Длинные светлые волосы разметались на снегу.
Совсем юная. Лет восемнадцать, должно быть. Тонкие струйки крови изо рта и носа стекают по белой щеке.
Мастер склонился над телом.
– Жива, – услышали мы через минуту. – Скорую надо вызывать и ментов.
– Какие здесь скорые? – скривился зам. – Они час будут ехать… Понажрутся – и за руль, а потом скорые им вызывай… Ты Новый год в поле, что ли, собрался встречать?
– Ты ее предлагаешь здесь бросить? – слишком спокойно спросил комбайнер.
– Нет, хоровод вокруг нее будем водить. Из автобуса позвоните и вызовете.
– Замерзнет здесь лежать, – сказал кто-то, и в ту же секунду я ощутил весь пронизывающий холод этих слов.
Девушка пошевельнулась и открыла глаза. Огромные испуганные глаза. Первозданный страх плескался в них. Страх существа, оставшегося наедине с воемпургисреди бескрайних белых полей. Страх, походящий на предощущение смерти.
– У кого есть телефон? – спросил мастер, обводя взглядом наши черные фигуры. Спустя мгновение восемь пар глаз внимательно смотрели на зама. Все знали, что по долгу службы он не расстается с телефоном.
– Я не буду никуда звонить, – неприязненно выплюнул тот и поднял воротник дубленки, пряча лицо, то ли от ветра, то ли от наших глаз.
– Дай телефон, – с вежливой угрозой попросил комбайнер.
– На кой черт она вам? – ощетинился зам, взгляд его растерянно бегал между подчиненными.
– Дай телефон, – прозвучало вновь, но это был уже голос звенового.
Маленькая серебристая трубка появилась в руке зама. Комбайнер, молча, принял ее и, надев капюшон, встал спиной к ветру. Последний язычок огня вздрогнул и погас среди изорванного металла.
– Может, в автобус ее перенесем? – предложил старший рабочий. – Замерзнет девка…
– Ага… Сейчас, – окрысился, молчавший до этого момента водитель. – Чтобы мне сиденья кровью испачкать.
– Слышь, ты, сиденье, – рявкнул с неожиданной злобой один из рабочих, здоровенный малый с добродушнейшим лицом. – Испачкать бы тебя!.. А если бы твоя дочь здесь лежала?.. Совсем уже обалдели.
– У меня сын... – попятился водитель. – У меня нет дочери…
– Кретин, – сплюнул рабочий.
– Опасно трогать, – рассудительно сказал мастер. – Вдруг позвоночник поврежден.
– Замерзнет, – упрямо повторил старший, покачав седой головою.
Комбайнер повернулся к нам и возвратил трубку хозяину.
– Едут, – коротко бросил он. – Минут двадцать, а то и полчаса. Дороги перемело.
– Ментов вызвал? – спросил мастер.
– Связь никакая… Еле дозвонился… Врачам сказал, чтоб вызвали.
Девушка надрывно закашлялась. Какое-то жуткое клокотание и бульканье послышалось в этом кашле. Изо рта у нее плеснуло кровью. Мы стояли и словно завороженные смотрели на пятно, расплывающегося на снегу около ее головы.
Рабочий, приструнивший водителя, снял свое огромное пальто и расстелил его на снегу.
– Полчаса не протянет на холоде, – сказал он мрачно. – Надо в автобус нести.
Я взглянул на водителя. Тот стоял с вытянувшимся, кислым, как лимон, лицом, однако не решился возразить, понимая, что опасно играть с судьбой среди этих мертвых ночных полей.
– Мать Тереза, чертова, – отвернулся зам, и мы увидели удаляющуюся в направлении автобуса, дышащую бессильной злостью спину.
Девушку положили на расстеленное пальто со всей нежностью, на которую были способны грубые шахтерские руки. Она была совсем невесомая, но когда мы несли ее сквозь снега, ветер точно почувствовал, что у него из под носа уводят добычу, и заверещал подобно обезумевшему чудовищу, сгибая и без того уставшие спины.
Помню, две вещи поразили меня, когда мы внесли ее в салон: безмятежный храп слесаря и подчеркнуто равнодушное лицо зама, демонстративно зевающего на своем месте.
Девушку вместе с пальто положили на заднем ряду кресел. Звеньевой достал из пакета влажное полотенце и обтер кровь с ее лица. Глаза она большие не открывала, только дышала тяжело и сипло. Это было страшно. С каждым новым таким вздохом казалось, что следующего не будет.
Ничего для нее сделать мы больше не могли. Разговоры стихли. Каждый думал о чем-то своем, о чем-то невеселом своем.
«Таблетка» с красными крестами на боках подъехала тихо. В этом мире хватало воя ветра, и незачем было добавлять к нему вой никому не нужной сирены.
Лишь по синему мерцанию проблескового маячка за окном мы поняли, что карета прибыла.
Спустя каких-нибудь пару минут столь же тихо появился милицейский УАЗик, небольшой фургон для перевозки тех, кому врачи уже без надобности, и эвакуатор.
Доктор, крупный лысый мужчина в очках, вошел в автобус в сопровождении двух медсестер и, ограничившись беглым осмотром, сказал.
– Несите ее в скорую.
Мастер ушел разговаривать с милицией.
В салоне остались только надувшийся зам и непостижимо продолжавший похрапывать слесарь.
В скорой девушку переложили на носилки. Я все время смотрел на лицо доктора, но ничего не мог там прочитать.
– Все, мужики, поехали, – послышался голос мастера, и тут же призывно заурчал дизельный двигатель.
Доктор уже хотел закрыть дверь, когда я тронул его за плечо. Глаза посмотрели на меня сквозь очки внимательно и строго.
– Она выживет? – спросил я тихо.
Пауза. Доктор будто обдумывал, стоит ли вообще обращать на меня внимание.
– Она будет жить? – повторил я настойчиво, но без нажима.
– Девяносто процентов, что не довезем до больницы, – последовал ответ, после чего хлопнула дверь.
– Ты едешь или нет? – кивнул комбайнер, выставив голову из автобуса.
– Еду, – прошептал я, провожая взглядом кровавые кресты, растворяющиеся в снежной мгле.
Остаток пути ехали молча. Пили коньяк, правда в карты больше не играли. Я попросил, чтобы мне плеснули немного, и они плеснули с тихим пониманием.
Высказывали надежду, что все обойдется, и яприсоединился к ней, оставив слова доктора для себя.
Водитель вдруг скинул с себя плед флегматичности и с ожесточением давил на педаль газа, казалось, упиваясь протестующим хрипом дизеля. Автобус дребезжал и раскачивался на поворотах, точно судно во время шторма.
Мастер сидел с нами, оставив зама наедине со своим пивом и своей жалкой злобой.
Слесарь проснулся за минуту до своей остановки и, жизнерадостно поздравив тех, кто еще не вышел, с наступающим, отправился отмечать – веселый и отдохнувший.
Я открыл дверь своей квартиры за пятнадцать минут до Нового года. Спасло овладевшее водителем ожесточение. Все давно сидели за столом. Они уже знали о случившемся. Не находившая себе места жена дозвонилась до зама.
Впрочем, по веселым раскрасневшимся лицам гостей я видел, насколько далеки они от жутких ночных полей, яростного воя пурги и беззащитной девушки, истекающей кровью у догорающих остатков автомобиля.
Когда президент начал новогоднюю речь, все стали писать на бумажках свои заветные желания, вспомнив о дурацкой примете, говорящей, что пепел той бумажки, смешанный с шампанским и выпитый под бой курантов, гарантирует исполнение мечты.
Я взял авторучку и написал на белом клочке четыре слова: «хочу, чтоб она выжила», понимая, что те девяносто процентов, скорее всего уже сделали свое дело.
Куранты пробили двенадцать раз. Зажмурившись, я поднял руку и до днаосушил свой бокал.
Звенел хрусталь. Все кричали «ура». Ветер не выл. В городе не было пурги.
Я тоже кричал «ура» и делал вид, что улыбаюсь.
декабрь 2008 – январь 2009
Ради Бога... и у него есть предшественники, например, Кнут Гамсун?! Гений открывает человечеству ранее им не замечаемое... кстати это уже чисто литературоведческий сравнительный анализ!
Помню, как читал его рукопись - удивляясь и радуясь. До того "Огни Кузбасса" навяливали мне самотечное дерьмо для чтения и рецензирования, иногда приходилось отбалтываться от претенциозных авторов и выслушивать всяческие поношения (некоторые до сих пор злобствуют).
Но эта проза была иная - профессиональная, точная в слове и описании, короче - восхитительная. До Хоботнева имел только один счастливый случай - рассказы прокопчанина Миши Анохина, моего знакомца по забастовочному движению.
И вот опять везуха. Жемчужное зерно в куче навоза.
Хоботнев прислал материала на целую книжку, она была незамедлительно издана, потом случилось победное совещание молодых на Урале, где Хоботнева был рекомендован в СП и...
И - тишина. Широкая известность в узком кругу. Дмитрий по-прежнему пахал в шахте, болел, замкнулся и помер, как говорят, в одиночестве.
Безумно жаль.
Одинокий член - это нонсенс?!
Посетили наши поминки два минусовщика?! Падлы, если замахнули сто граммов горе, так встаньте и держите тост?! Зато что я пою память человеку, вы осуждаете??
Посетили наши поминки два минусовщика?! Падлы, если замахнули сто граммов горе, так встаньте и держите тост?! Зато что я пою память человеку, вы осуждаете??
Публичному человеку умолчание хуже казни?!
Тысячи пропагандистов подвязаются в СМИ на народные деньги.
https://www.rulit.me/books/most-get-168077.html
В общем...Дмитрий хотел быть драматургом... старался только важные вопросы затрагивать.Писал для человечества, а не для зарабатывания денег и широкой популярности.
Вот уж не знаю будут ли публиковать "Что наша жизнь..." Сомневаюсь,ибо каждая страница это приговор власти... очень уж критическая там картина нашей обычной несправедливой жизни описана была... Дмитрий сам сказал... буду надеяться,что меня за неё в Москве не арестуют.)))
Не все минусуют...Василий Борисович опубликовал заметку о смерти Дмитрия Хоботнева. В ЖЖ https://vas-pop.livejournal.com/2921721.html
Так там ему прислали:
ДОБАВИТЬ КОММЕНТАРИЙ2 комментария
livejournal
1 мая 2020, 11:31:24 Здравствуйте! Ваша запись попала в топ-25 популярных записей LiveJournal сибирского региона. Подробнее о рейтинге читайте в Справке.
В общем увы живые писатели и поэты мало кого при жизни интересуют,а вот смерть...
У Дмитрия есть ,т.е. был короткий рассказ
Ночь моей смерти
https://proza.ru/2010/05/21/854
Рассказ 10 летней давности...но как же он похож...на пророчество!
Вот уже месяц как я не могу ходить. Температура. Первые три недели как-то можно было с этим мириться. За окном что-то белое, кажется, зима.… И метет. Точно не помню. Неделю назад помнил, но сейчас… Голова болит… Зима, лето? Какая разница? Озноб одинаков. Колотит так, что зубы стучат. Смеркается…. Белое темнеет. Скорей бы всё прекратилось. Врач обещал. Чёртов врач! Уже неделю обещает. Сколько можно? Впрочем, этой ночью обещал наверняка.…
...Поэты и Писатели не пишите про Смерть! Очень было жалко 45 летнего Руслана Сидорова,тоже часто смерть поминавшего...и Дмитрия еще больше жалко...
А "Остановка в ночи" - отличный рассказ... Хорошо написан. Не как критик, а как читатель и "участник события" :(
Жаль.
Думаю, раннюю смерть он сам себе напророчил. Не надо было этой темой в творчестве увлекаться. Для людей искусств это фатально. Программа самоуничтожения.
Думаю, раннюю смерть он сам себе напророчил. Не надо было этой темой в творчестве увлекаться. Для людей искусств это фатально. Программа самоуничтожения.
Так ты иногда заглядывай в "Кузнецкую крепость", городской альманах.
А что-нибудь знаешь о ныне работающих писателях?
Сергей Солоух - прозаик с всероссийской и отчасти мировой известностью. Про Андрея Иванова (Юрича) слыхал? А он лауреат Астафьевской премии. Читал ли Михаила Анохина? Закажи его электронные книги в инете.
Почаще претензии к себе обращай, а то так и проходишь в вечно обиженных.
Дык наши писатели с Кузни (и даже Щегловки) печатаются где угодно в Питере,Нижнем Новогороде,в Канаде ,Белоруссии ... только не в "родном Кузбассе".Это началось при Гельды. Щегловское иго.
Иного и быть не могло.
Ему категорически была противопоказана работа в шахте .
Многие ли из вас там бывали и имеют представление что это такое -работа гроза (горнорабочий очистного забоя ) ?
На глубине несколько сотен метров ...
Во-первых -это тяжёлый физический труд , а Дмитрий был отнюдь не богатырь , если называть вещи своими именами -фактически инвалид.
Уверена что врачи всё время твердили ему что надо поменять работу . А куда бы он пошёл -в школу преподавателем литературы ? Да ведь там ,кроме всего прочего, нужно с утра до вечера внушать детям любовь к Родине и патриотизм ...
Вспомните чуть более года назад-Международный женский форум
в Новокузнецке с" уроками Анны Цивилёвой" по всем школам...
Потом "чистый уголь -зелёный Кузбасс "придуманный этой же преступной особой . Учителя вынуждены были писать открытое письмо о том ,что они не могут говорить эти слова детям,
живущим в угольных трущобах Прокопьевска и Киселёвска...
**************************************************
Не переживай ,Сова ,оплакали вашего Дмитрия .Прочитать толком ничего не прочитали -некогда пока ,а оплакать успели .
Есть ли кому заняться его литературным наследием ,чтобы ничего не пропало ?
Дмитрий Хоботнев. Клуб неухоженных могил.
Принято в фенологии: начало лета цв. сирени, конец - желтение берёзы!
Сова творила
Своим стихом
Людей с ума сводила
Кузнецова вела и Володю кормила,
Дайте мяса сове как собакам мяса,
Чтоб разведала вирус как чью-то атаку.
Участвовать в голосованиях и оставлять комментарии могут только авторизованные пользователи.
Если Вы уже зарегистрированы на сайте авторизуйтесь.
Если Вы еще не проходили процедуру регистрации - зарегистрируйтесь