"Я не могу вспомнить свою первую встречу с цирком, и это легко объяснимо. Обычно ведь ребенка ведут в цирк, когда он хоть что-то уже может воспринимать, иначе это бессмысленно. Он впервые тогда все это видит: много света, клоуны, слоны, громко играет музыка. И это для него своего рода шок, откровение. А моя жизнь с самого начала была внутри этого праздника, она была сама по себе цирком, потому что куда еще было меня девать. Конюшни, слоновники, собаки, коробки с реквизитом, бутафорские пистолеты, сабли, парики, грим, артисты — это то, среди чего я буквально появился на свет.

Вообще про цирковых детей так говорят: родился в опилках.

Манеж же засыпан опилками. И если ты родился в опилках, вырос в опилках, тебе некуда больше деваться, кроме как навсегда остаться в этих опилках. Среди неотапливаемых гримерок, общежитий, съемных квартир, вокзалов, незнакомых городов и людей. Люди вообще навсегда начинают делиться для тебя на цирковых и нецирковых. Это, может быть, сложно объяснить, но ты сразу это знаешь. Потому что это — принципиально другое отношение к себе и к другим людям. Мир цирка — это вообще прежде всего ответственность за чужую жизнь, потому что здесь ты всегда держишь ее в своих руках. В замке-захвате или на плечах, в лонже или в балансе. Ты всегда за кого-то отвечаешь, точно так же, как кто-то отвечает за тебя.

Знаете, существует такое мнение, что в цирк сложно попасть. Что это такая закрытая штука типа масонской ложи. Да ничего подобного. В цирк очень легко войти, но из него очень сложно выйти. У нас говорят: «Из цирка не уходят — из цирка выносят». Дело тут не в деньгах, пенсии или в чем-то еще. Люди просто всеми силами хотят тут остаться. И униформа, и вахтеры, и контролеры, и ассистенты, и пожарная служба — практически все они бывшие цирковые артисты. Вот этот круг 13-метровый, он очень сильно затягивает, он не отпускает.

Я не мистик, я не знаю, в чем тут дело. Но я знаю, что это не просто так, 13-метровый манеж. Тут, знаете, есть и наш адрес: Цветной бульвар, 13. И троллейбус именно 13-й сюда идет. Много всякого намешано. Причем во всем мире это так. Почему? Есть версия, которая ближе всех к правде и дальше всех от мистики. Цирк ведь начинался с лошадей, с конных представлений. И гонять их надо было по кругу, а не по каре, каре больше подходит для армии, для порядка. А когда свобода, когда табун, нет ничего лучше круга. Так вот, дрессировщик должен стоять в центре этого круга и кнутом доставать до каждой лошади. Длиннее будет кнут — его неудобно будет держать, короче — не так будет работать. Поэтому диаметр циркового манежа в 13 метров появился не просто так. Скажем, во Франции, в Амьене, есть уникальный антикварный цирк, построенный по чертежам Жюля Верна, так вот там тоже манеж — 13 метров.

Внутри этого круга, как ни странно, не действуют никакие привычные законы внешнего мира. Скажем, артисты цирка во многом, даже для меня, люди совершенно не понятые, хотя я общаюсь с ними всю жизнь. Я искренне не представляю, что заставляет человека лезть вверх, падать с 20 метров, расшибаться, собираться по частям и лезть опять на эти 20 метров. 

Я специально спрашивал: «Зачем?» Но никто этого не знает. Или не говорит.

Была у нас однажды одна замечательная акробатка, она упала и сильно поломалась, дело было еще в 70-е годы. И вот она как-то восстановилась, через боль, страдания. Вернулась в цирк и полезла на канат. И я спросил: «Послушайте, ну что там такого-то?» Она говорит: «Да вы не понимаете, там так прекрасно». Других аргументов нет никаких.

Зато есть в цирке такой вот жанр — воздушный полет. И в нем есть свой закон: если артист-полетчик, стоя на мосту и готовясь к трюку, берется за трапецию и вдруг думает: «А на фига я это делаю?» — это значит все, надо уходить. Пока ты не думаешь об этом, пока все делается само, это и есть цирк. А когда просчитываешь, задумываешься, это конец цирка.

Мне как-то написал письмо один профессор математики: не могли бы мы сообщить ему формулу, по которой артисты рассчитывают траекторию своего полета. И я ему написал: «Понимаете, такой формулы нет. И быть не может. Потому что, во-первых, полеты все разные: есть и гладкий полет, и вертикальный, и перекрестный, там много всего. А во-вторых, цирки же разные: здесь одна дистанция, в другом на полметра больше или на полметра выше. Нужно просто каждый раз репетировать, чтобы поймать свой полет».

И профессор этот потом ответил мне холодно: «Не хотите говорить, ну и хрен с вами».

Ну и хрен с нами, что тут еще сказать.

У меня была в свое время такая теория, меня за нее даже оплевывали, когда я пытался ее озвучить. Мне казалось, что вот бывает же такая вещь, как мутация. И мутация под воздействием радиации или там генных сбоев, она обычно порождает уродов. Но, наверное, в какие-то моменты возможны не отрицательные, а как раз положительные мутации. И вот из таких мутаций получаются артисты цирка. Все поломанные, раненые, с выбитыми менисками, медведи их давят, тигры рвут, обезьяны кусают, потому что обезьяны — те еще сволочи, лошади лягаются, слоны топчут.

А артисты цирка все равно счастливы.

И они счастливы не бутафорски, а честно. Настолько честно, что зрители видят в них себя самих. Видят вот такими, какими бы и они могли оказаться, несмотря на то что жизнь их тоже давит, топчет и рвет. Молодыми, сильными, куражливыми, способными на совершенно сумасшедшие вещи. Могли бы. Но вот возможно все это только в цирке.

Поэтому, наверное, цирк так магически привлекателен и вокруг него всегда творятся какие-то невероятные вещи.

Вот была у нас такая история. Каждый год на вечерний спектакль 31 декабря приходила одна и та же пара. Мы их в какой-то момент вычислили, познакомились, и выяснилось вот что. Они поженились 31 декабря 1941 года. Идти было некуда, и он повел свою молодую жену в цирк на спектакль, чтобы как-то отметить событие, выпить в буфете шампанского и коньяку.

А 1 января он уходил в окопы под Москвой, на войну. И, уходя, он сказал: «Если я вернусь, мы каждый год с тобой 31-го числа будем ходить в цирк». И они делали это всю жизнь, последний раз ему было уже за 90, и с ними были еще человек 15 детей, внуков, правнуков и прочих родственников. Мы им целиком отдавали всю ложу, и они там сидели.

Понимаете, здесь все настоящее. Без дураков. Под фанеру ты по канату не пройдешь, сальто-мортале не сделаешь, в клетку не зайдешь.

Все же видно, зал-то круглый. Поэтому ты просто сжигаешь себя на глазах у всех, каждый вечер. И это подкупает. Потому что в жизни честности всегда мало. Любви мало. Верности мало. Искренности мало. И мало желания помочь.

Был такой французский режиссер, мой замечательный друг Пьер Бидо, мы его потеряли, к сожалению, лет восемь назад.

Он делал не номера, не спектакли, он делал цирки. И я пригласил его как-то в Москву. Он поставил здесь замечательный спектакль и назвал его «Планета Цирк». И когда была пресс-конференция, его спросили об этом названии — значит ли оно, что он пригласил сюда артистов со всей планеты?

Он ответил: «Не-не-не, это не об этом. Это о том, что в мире есть две планеты. Одна, большая, — это планета людей. А другая, маленькая, — цирк. На большой все время происходит какая-то хрень: войны, предательства, измены, убийства, коррупция, наводнения, землетрясения и цунами. А на маленькой планете ничего этого нет. Она просто чище и красивей».

Я согласен с этим. Может, я и идеалист, но мне кажется, что от многих обычных вещей цирк защищен изначально. Например, национальные конфликты. В цирке никого это не волнует. Контракт здесь ты не получишь не потому, что ты еврей, а потому, что плохо работаешь. Или религиозные проблемы. Кому в цирке какое дело, мусульманин ты, ортодокс, католик или иудей. Тут исключены наркотики и алкоголь, с ними ты просто склеишь ласты. Каникулы новогодние — 70 спектаклей. Ну какой алкоголь? Знаете, например, разницу между цирковыми артистами и театральными? Театральный артист говорит: «Я отыграл спектакль». А цирковой говорит: «Отработал». Нюанс маленький, но он есть. В цирке никто не играет, это не игрушки. Здесь можно убиться.

Вот, скажем, дрессировщик не может выйти в манеж. У него старая травма, болит позвоночник. Вызвали врача. Врач говорит: «Я вам могу сделать блокаду, но она будет действовать всего 20 минут». Дрессировщик говорит: «Ха, так мне надо всего 14». И это не подвиг, это нормальная жизнь. Мне как-то сказали: «Но это же жестоко». А я ответил: «Ну мир вообще не добр по большому-то счету, если честно. И в этом мире кто-то просто призван заниматься тем, что трудно и опасно, и с этим ничего не поделаешь, вот и все».

Странно, но довольно часто это вызывает скептическое или даже негативное отношение к цирку, особенно у людей, обремененных властью. Скажем, они говорят: «Что это вы за цирк тут устроили?» Я всегда поправляю. Я говорю: «У вас тут не цирк, у вас зоопарк, а то и террариум». Мне кажется, такое поверхностное отношение к цирку, оно идет еще от балаганов, от грязных площадей и забав для черни.

Да что говорить, вот моя собственная мать пришла как-то домой и сказала, что познакомилась с артистом. Московская интеллигентная семья. И тетушка спросила ее: «Из какого он театра?» А мама говорит: «Да он клоун в цирке». И тетушка чуть не в обморок упала. А когда папа пришел в семью и со всеми познакомился, тетушка объяснила ему, что в последний раз видела клоуна в 1911 году в Нижнем на ярмарке, и он был пьяный, его гоняли метлой, а он падал и кричал «улю-лю».

Клоун, я имею в виду коверного, классического клоуна, в современном цирке — это диспетчер всего действия, всего спектакля. Он управляет им, держит его ритм. В его власти все внимание публики. Он может ее развлечь или, если, не дай бог, что-то произошло, отвлечь. Клоун начинает спектакль и заканчивает его. Артисты отрабатывают номер и уходят, а клоун остается. И чтобы оставаться, ему нужны какие-то особые душевные составляющие. Клоуну вообще нет аналога в человеческом мире. Потому что клоун — это осуществившаяся мечта.

Этому есть примеры.

Скажем, у моего папы был приятель, директор магазина «Минеральные воды» на улице Горького в Москве. Получилось так, что отцу оперировали язву и прописали какую-то минеральную воду, которой, естественно, не было в продаже. И он поехал в этот магазин «Минеральные воды» и познакомился с директором. Тот говорит: «Товарищ Никулин, да нет вопросов, все сделаем, приходите раз в неделю, мы вам по десять бутылок будем оставлять по блату». И отец ездил, они сдружились, сидели там в кабинетике, травили анекдоты.

Они были ровесники, директор тоже был фронтовик. И как-то отец смотрит на него и говорит: «Знаете, а вы ведь могли бы быть клоуном, вы смешной, вы очень смешно движетесь, рассказываете, общаетесь». И тут вдруг тот побледнел, как наволочка, и говорит: «Юрий Владимирович, это же была самая большая мечта всей моей жизни!» Но вот не сбылась мечта. Не судьба. Или просто не повезло. Слишком многое должно было совпасть. Поэтому настоящих клоунов так мало.

Я не знаю, нужно для этого какое-то бесстрашие или нет, но вот у отца был дар — полное отсутствие второго плана. Этому нельзя научиться, в принципе. Это дается свыше. Никулину было совершенно наплевать, кто перед ним стоит: начальник, шофер, дворник, артист или сын. Человек на улице мог подойти, и он с ним разговаривал. У него была одна лексика, одна мимика, одна манера для всех. Совершенно для всех. И это было не притворство, не игра. Он никогда не возносился и никогда не снисходил.

Он был настоящим клоуном. Сбывшейся, реализовавшейся мечтой.

И эта мечта, знаете, все еще продолжает сбываться. Мы вот периодически проводим в Москве молодежный фестиваль циркового искусства. Заявки туда приходят из таких мест в России, которые потом трудно найти даже в интернете. Какие-то поселки городского типа, какие-то никому не известные школы и кружки. Это значит, что где-то, извините, в самой жопе страны, к счастью, сохранились еще сумасшедшие люди, которые собирают вокруг себя совершенно сумасшедших детей и занимаются с ними настоящими чудесами, цирком. И это невероятно.

Это, конечно, пока не Монте-Карло, но это уже мечта.

Когда у тебя есть такая мечта, ты можешь немножко более снисходительно относиться к тому, что происходит на большой планете людей. Потому что у тебя уже есть убежище, у тебя есть 13 метров манежа, у тебя есть цирк".