Кого-то с кем-то сравниваем. Ужасного с отвратительным, деятельного грабителя с циничным, негодяя с подлецом, налетчика с политическим наперсточником и находим относительную между ними разницу и преимущества одних перед другими. А надежду питаем сами, поскольку она истощилась и уже не может питать нас.

В Пробирной палате в Петербурге хранится эталон метра.

Этот метр не лучше и не хуже других мер и весов, но именно по нему мы меряем то, что подвержено измерению.

Возможно сказать: у каждого своя мера — фут, локоть, аршин. И все же реальную величину мы можем понять, сопоставив все это с метром.

Сахаров не был героем, страдальцем или мессией, в нем не было того, что теперь зовут харизмой, не было геральдической значимости и мастерства политического иллюзиониста.

Он многим мешал своей негромкой точностью.

И рядом с ним кому-то еще было неловко врать и воровать. Теперь не очень ловко об этом вспоминать. Все остальное — вполне.

Для себя он не предполагал нравственных допусков, но к другим был терпим и понятлив. Сахаров не осознавал себя эталоном, и мы не осознавали долгое время, и с удовольствием не осознаем теперь.

Он был хороший, нежный и несговорчивый человек. Я его любил.

Мы не говорили о политике (видимо, я мало подходил для этого сорта бесед), но, если я встревал со словом, он ждал другого и третьего, потому что верил — человек наделен голосом, чтобы что-то сказать.

Таким Андрей Дмитриевич был в марте 1970 года. Ему еще не было пятидесяти. 

Андрей Дмитриевич Сахаров родился сто лет назад и прожил всего шестьдесят восемь лет. Все годы без него мы справляемся с жизнью, при власти, лишенной чести, критериев и нравственных примеров. И сами мы больше не любим его, потому что он стал нам мешать, как не убитая собственная совесть. Его лучше забыть, не помнить и не вспоминать.

Как было бы славно, не явись он нам со своим тихим запинающимся голосом, смущенной улыбкой и несравниваемой логикой достойного человека.

Он не вырастил учеников, не создал веры.

Он не претендовал на роль Учителя или поводыря.

Он даже не призывал следовать за собой.

Он просто жил. Эталонно. Не подозревая, впрочем, об этом.

За эти три с лишним десятка лет он не стал ни лучше и ни хуже, и уже не станет иным.

А мы стали.

Мы выбираем меру по нашему достоинству или достоинство по мере, отпущенной нам, и все реже сверяем с ним наши критерии.

Невыгодно.

Да и нет уже истинной меры. А была.

Среди многих десятков изображений Андрея Дмитриевича Сахарова я выбрал этот портрет, не только потому, что здесь он очень похож на себя, карточка нравилась ему самому. Это фото, может быть, выкраденное в газете, было распечатано в формате открытки миллионным тиражом и заполнило Москву в день его смерти. Его ставили в домах на книжные полки.

И в день похорон в гигантской очереди, тянувшейся от метро «Парк культуры» до Дома молодежи, им одаривали энтузиастов, часами стоявших (прощание дело неспешное) на морозе москвичей и тех, кто счел своим долгом приехать в столицу отдать последний поклон человеку, который поселил в их сердца надежду.

Так прощаться мы уже ни с кем не будем.

И, полагаю, никогда вершина власти не склонит (пусть из формального приличия) головы перед главным своим оппонентом, сделавшим, впрочем, для страны больше, чем все ее составы.

Посмотрите на эти фотографии Андрея Дмитриевича Сахарова в день его столетия, и запомните: главное для нас не то, что его нет, а то, что он был!

Эта фотография у меня ассоциируется с уходом. Пока он идёт по аэродрому в Ереване после армянского землетрясения. 

Тбилиси. После посещения раненых в результате трагического разгона войсками демонстрации ночью 9-го апреля 1989 года