Гость портала КузПресс Седьмой Спутник делится с нами стихами неизвестного, но сильного поэта.
Открыл его - для себя и для нас - новосибирец Сергей Самойленко, бывший кузбассовец. Просто случайно набрёл в инете, где эти стихи по крохам выкладывает подруга Терентьева. Сам Теретьев рождён в 1944 году, умер в 1983-м в тревожном для поэта околосорокалетнем возрасте (вспомним Пушкина, Маяковского, Высоцкого...). Стихи просто-таки невероятной силы и зрелости. Жаль, что они не прозвучали своевременно. Но так или иначе всё равно прозвучали... ни до ни после не буду издан подписан кем-то себе в укор ко мне стучится небесный пристав с лицом обернутым в коленкор и произносит на что Терентьев тебе форзацы и корешки подумай лучше о нашей ренте за эти сумерки и стишки в которых ты до утра качаясь бормочешь азбуку как псалом и пристав ангелом величаясь тебя поддерживает крылом я расплатился за прошлый месяц товарищ пристав позволь глоток мне снится холод подвальных лестниц и горла свернутый водосток я слышу ночью гремит посуда в пустом серванте дрожит сервиз и на пороге стоит Иуда шумит за окнами кипарис ты через месяц вернешься снова небесный пристав дурная весть я расплатился позволь мне слово позволь мне облако произнесть 1975 *. *. * Тогда он на прощание сказал – ты знаешь, что несчастные, ну, то есть, блаженные приходят на вокзал, но все же не бросаются под поезд. А в шаге застывают, и когда холодный дождь гремит на небосклоне, то вспышкой озаряется вода и слезы на трясущейся ладони. Вот так они, блаженные, скорбят о музыке, что выразить не могут – как Хлебников с туманом говорят, как Лермонтов выходят на дорогу. 1971 *. *. * То глупо оступаешься, а то восходишь к свету, в выси утопая, то надеваешь серое пальто, а то выходишь прочь, не надевая. То все вокруг такое, как вчера, и хочется исчезнуть, растворившись в сырой тоске зеленого двора, в тумане, как дурак, перекрестившись. В горячем слове, в черно-заводском дыму, в огне, где солнце умирало, в холодном небе, в голосе людском и птичьем, чтобы музыка играла. 1972 *. *. * Темная яблоня лета, и за душой ничего. Все, твоя песенка спета. Спета, скорее всего. Нет ни двора, ни наследства, нет ни кола, ни копья. Темная яблоня детства, светлая горечь моя. 1971 *. *. * В соломе воло́с, в мешковине лица, в проселочной осени глаз, во всем отразится начало конца, и птицы замолкнут для нас. Старушка захлопнет небесный пехтерь, вагоновожатый умрет. Тогда я увижу, как прячется зверь и рыба по небу плывет. Свернется закат, как порез на губе, и речка завьется в косу. Тогда я приду по зарнице к тебе, одну лишь любовь принесу. Одну лишь любовь – это бусы в руке надеты на красную нить, как песня на нашем с тобой языке, которую не изменить. Но где-то внутри повернет шестерня слова из последней строки. Тогда я приду, и ты встретишь меня в зеленом платке у реки. 1975 *. *. * Я пишу на вырванных страницах, суматошным воздухом дышу. Я живу в гробницах и в больницах, негашеной извести прошу, ради бога. Бабочка взлетает, тараканы ходят по стене, и луна бессмертная вплетает в нервное сплетение ко мне нить свою белёсую, о боли говорит – почувствуешь её, в пышно зарифмованом камзоле вывернешь карманы, лезвиё на руке блеснет и загорится, как звезда на первом рубеже или взгляд безумного сновидца, и любовь, которая уже. 1968(?) *. *. * Пушкин заряжает пистолет кровь переливается с рябиной пулей сбить дешевый эполет вместе с этой спесью голубиной потому что нечего жалеть жизни русской медленного танца будет солнце зимнее алеть будет снег на плечи осыпаться по венозным сумеркам нестись будут окровавленные сани и нельзя без смерти обойтись и нельзя – с закрытыми глазами 1970-е *. *. * Жизнь сложна и неказиста, смерть, наверное, ина, как подружка гимназиста после красного вина. Она, стало быть, милее, у нее есть партбилет, ее водит по аллее неудавшийся поэт. Безработный, в общем, циник из марателей бумаг, завсегдатай поликлиник, он идет в универмаг на закуску взять голубке шоколадку для того, чтобы смерть в короткой юбке не забыла про него. 1970 *. *. *. В глазах Марии золото и мёд – кто видел это, тот меня поймёт, а видел это принявший на грудь стакан портвейна или что-нибудь гораздо крепче. Господи, прости, ведь я не пью с утра до десяти, но выхожу на чистый разговор, и всё плывет – и улица, и двор, и небо, и архангел по реке в обычном деревянном челноке. А я стою на красном берегу и даже слова молвить не могу. Но вижу всё – как будто мне легко увидеть бога, прыгнуть в молоко холодной смерти, выйти по весне живой лозой на каменной броне, иль в рюмочной, на стойку обронясь, закрыть глаза блестящие, как грязь, вообразить, покуда снег идёт, в глазах Марии золото и мёд. Спокойный ветер в тонких завитках её волос, и слёзы на щеках, когда печали полон её дом, и в чёрном небе слышен чёрный гром, как весть о том, что плачет небосвод и бог стучит ей ножками в живот. |
КузПресс
Комментарии читателей: